Бунин Иван Алексеевич - Камень
Иван Алексеевич Бунин
КАМЕНЬ
I
Открыв глаза, почему-то с особенной радостью увидал я нынче открытое
окно своей холодной каменной комнаты. На аршин от окна - высокая
желтоватая стена соседнего дома. Ранний солнечный свет золотит ее,
заглядывает и ко мне. Где-то внизу по-деревенски блеет коза, где-то вверху
раздаются звонкие голоса детей, собирающихся в школу. Вдали, на базарах,
восторженно рыдает осел.
Холодно и на крыше, но ослепительное солнце, только что поднявшееся
из-за Моавитских гор, над долинами, затопленными светлым паром, уже
пригревает одежду, руки. Прян утренний запах тлеющего на очагах кизяка,
его горячего дыма, выходящего из труб прозрачным, дрожащим. В тишине
слышен плеск бурдюков, опускаемых из окон в зеленую воду водоема, еще
полного густой тени; слышен зычный крик водоносов, бегущих по крытым
уличкам базаров, говор и дробный стук копыт на площади возле цитадели.
Весело верезжат и носятся несметные стрижи над розово-желтой кровлей
города, над ее опрокинутыми каменными и глиняными чашами, и вокруг черного
купола Гроба. Жарко блещет полумесяц на великолепной мечети Омара, такой
одинокий среди окрестной старины и бедности.
Стук копыт - это приводят лошадей для туристов и паломников европейцев.
Европейцы живут по отелям, католическим и протестантским миссиям,
осматривают святыни почтительно и спокойно. А говор - это говор русских
мужиков и польских евреев, идущих плакать. Одни будут лить слезы у Гроба,
другие - у Стены Плача, уцелевшей от храма Иеговы. Русские живут в скучных
казенных корпусах Православного Общества за Западными воротами.
А евреи ютятся в трущобах южного квартала и плачут у останков древнего
Сиона, нарядившись в бархатные халаты и польские шапки из остистого меха,
под которыми видны на затылках ермолки, а на висках огромные завитки.
Всё те, что спешат к мечети Омара, Стене Плача или просто на базары,
неминуемо должны пройти по улице Давида. В этом длинном каменном коридоре,
уступами спускающемся под уклон, в этих тесных и пахучих рядах старого
Востока течет непрерывная река - ослов, патеров, имамов, верблюдов,
женщин, турецких солдат, бедуинов и паломников всех исповеданий. Своды,
холсты и циновки делают его тенистым, но кое-где между ними видно яркое
небо, пыльно-золотистыми столпами прорезывается солнце, и даже в тени
чувствуешь, как быстро приближается жаркое палестинское утро. Вот серебром
блеснули в этой живой солнечной полосе две белые женские фигуры, вот,
напомнив Яффу, промелькнул в ней старик, курчавоседой, черно-сизый, с
толстыми губами, тонкими борцами и раскрытой грудью, под черным платком и
в пастушеской пегой хламиде; вот ярко озаренный угол какого-то вросшего в
землю дома, сложенного из обломков дикого камня и древнееврейского
мрамора, с травой на карнизе - над входом в мясную лавку... Все сильнее и
радостнее чувствуется близость к какому-то далекому радостному утру дней
Иисуса...
Один из переулков налево весь состоит из лавок с крестиками и
образками. Дальше калитка в каменной ограде, а за ней каменный двор,
полный жаркого солнца, стиснутый стенами греческих и латинских подворий и
самого храма. Мраморная паперть его занята торговцами, разложившими на ней
все те же кипарисные и перламутровые крестики, четки и раковинки. И этот
двор, храм - это-то и есть "Юдоль Мертвых". Некогда она лежала вне
городских стен, была пустошью, служила для свалки нечистот и крестной
казни. Потом стала величайшей святыней мира. И владели ею то Рим,
поставивший над
